Владимир Иванов: «Если есть какие-то проблемы с долгосрочным ростом, то, скорее всего, дело в институтах»
- Вкладка 1
Во многих зарубежных университетах — я бы даже сказал, практически во всех — курс институциональной экономики не читается. Учебников по нему нет, стандартных программ тоже, и этим курс сильно отличается от курсов микро- и макроэкономики, эконометрики, экономики труда, экономики общественных финансов и других. Хотя эти курсы, конечно, имеют авторскую составляющую, все они читаются по более-менее единым программам. С институциональной экономикой дело обстоит не так. Мы на кафедре шутим: «Что такое институциональная экономика?» — «Институциональная экономика — это то, что мы называем институциональной экономикой».
В сложившейся ситуации есть некоторая историческая случайность. В начале 90-х годов в одном университете Александр Аузан, а потом в другом — Ярослав Кузьминов стали читать свои авторские курсы, которые назывались «Институциональная экономика». Так зародилась традиция институциональной экономики как отдельного курса с повышенным вниманием к нему. Одно время этот курсбыл обязательным, но сейчас в образовании все меняется, и у нас на экономическом факультете тоже произошло изменение учебных планов. Курс институциональной экономики стал элективом, хотя в результате на него записалось, по-моему, 95% студентов курса. Это еще одна загадочная история, которая, наверное, легко объясняется тем, что если ты сам определяешь, что читать, то можешь сделать курс интересным.
Кроме того, в 90-е годы очень много внимания было обращено на феномен трансформационных экономик, которого до 80-х годов толком не существовало. В частности, это привлекло внимание экономистов к направлению институтов. Проводилось очень много полевых работ, писалось большое количество статей по российским данным и данным постсоветских экономик, появилась целая новая область исследования, связанная именно с переходными экономиками. И если уж ты являешься объектом изучения, то, наверное, логично сразу стать субъектом. В те же 90-е произошло академическое признание классиков этого направления. Буквально подряд выдавали Нобелевские премии: в 91-м году — Рональд Коуз, в 93-м — Даглас Норт, и это были «отцы». В 2009 году получили Нобелевскую премию Оливер Уильямсон и Элинор Остром. И тут, конечно, стоит задуматься о том, как движется сама наука.
Работы того же Коуза и Уильямсона 60-70-х годов были, в первую очередь, попыткой предложить альтернативную экономическую концепцию, в том числе другие базовые предпосылки для анализа экономических феноменов. Их статьи отличались еще тем, что были написаны в нетрадиционной для современных экономистов манере. Там не было ни формальных моделей, ни анализа данных, но в результате экономисты обратили внимание на то, как функционируют нормы и правила в обществе. Альтернативной экономической концепции не возникло —скорее, произошла диффузия. И сейчас те люди, которые делают современную экономику — в первую очередь, это касается политической экономики, экономики развития, экономики права — занимаются, конечно, изучением институтов. Только делают они это уже не в том ключе, как это делали Коуз и Уильямсон, а в привычной экономистам форме — построения формальных моделей и проверки их на данных.
Этот сдвиг фокуса внимания сложно переоценить. В 80-е годы в каком-нибудь учебнике по экономике развития — почему одни страны растут, а другие нет — могло не быть сказано ни слова про политические институты, коррупцию, права собственности и так далее. А сейчас, наоборот, невозможно представить ни один курс по экономике развития или политической экономике, где бы про это не говорилось. То есть, с одной стороны, возникли и развились целые новые сферы знания, а с другой — в старые, традиционные области знания институционалисты вдохнули новую жизнь, чем сильно обогатили экономическую науку.
До начала 90-х российская наука по разным причинам была отрезана от мировой экономической науки. Несмотря на то, что существовали отдельные очаги, в первую очередь, в области формального моделирования и некоторые ученые публиковались в хороших экономических журналах, это было скорее исключением, чем правилом. А дальше — как в старой шутке — стоя на краю пропасти, российская экономическая наука сделала большой шаг вперед. Когда современная мировая экономика начала проникать в Россию, так получилось — и в этом тоже есть элемент случайности, — что очень многие экономисты старшего поколения — тот же Аузан, Полтерович, Капелюшников — занялись как раз вопросами институтов. И многие российские экономисты, которые в нулевых годах включились в глобальную экономическую науку — Екатерина Журавская, Константин Сонин, Сергей Гуриев, Рубен Ениколопов — выбрали своей сферой интересов изучение институтов в разных аспектах. Это, конечно, способствовало популяризации этой области. Безусловно, в России изучение институтов занимает в экономическом сообществе диспропорционально большую роль по сравнению с тем, какое место оно занимает мировой науке. Но это, скажем так, проблема не институциональной экономики, а того, что по ряду областей у нас еще огромные резервы для приращения.
Но есть и традиционный ответ — что называется, для прессы — о причинах повышенного интереса к институциональной экономике. Он заключается в том, что, судя по всему, действительно, главным ограничителем экономического роста в России становится качество государственного управления — чрезмерное, неэффективное государственное вмешательство в экономику, высокий уровень коррупции, низкая степень защищенность прав собственности, политические риски и так далее. Это насущные проблемы, о которых мы не можем не думать. Сегодня все экономисты вне зависимости от того, какими темами они занимаются, более-менее согласны с тем, что если есть какие-то проблемы с долгосрочным ростом и развитием, то, скорее всего, дело в институтах.
Другое дело, что недостаточно просто сказать: «У вас проблема в институтах», — надо эти институты как-то улучшать. А вот как эти институты можно улучшать и можно ли их вообще улучшить каким-то целенаправленным воздействием — это отдельная история. Проблема — в устойчивости так называемых «плохих равновесий»: плохие институты вступают в равновесие с экономическими результатами, и все начинает воспроизводиться. Поэтому загадки долгосрочной динамики пока еще экономической наукой не разрешены.
Особенность институциональной экономики еще и в том, что в ней есть подозрение на интеллектуальную простоту. Представьте себе искушение преподавателя экономики, который преподавал в 80-е или в 90-е годы и у которого нет базы для того, чтобы преподавать уже на новых основах — хорошего знания микро-, макроэкономики и эконометрики. А тут, оказывается, можно прочитать книжку Коуза без единой формулы и заявить, что ты вроде как уже экономист с подходом и все дело в транзакционных издержках. На самом деле, конечно же, институциональная экономика — это серьезная наука со своими сомнениями и своими открытыми вопросами, которая требует базовой экономической интуиции, а именно: знания основ микроэкономики и — в силу большого объема современной эмпирики — эконометрики. Поэтому это тот случай, когда надо быть не институциональным экономистом, а экономистом, который занимается изучением институтов.
Это очень важный момент. Когда мы работаем со студентами в университете, я на старте предупреждаю их, что если вдруг у них по ходу курса сложится впечатление, что знать микро- и макроэкономику необязательно, а достаточно изучить курс институциональной экономики и все объяснить, это значит, что они не расслышали то, что мы хотели до них донести. Потому что, конечно, риск интеллектуальной простоты всегда присутствует, и значительная доля популярности институциональной экономики, конечно, объясняется именно этим. Но, на самом деле, для того, чтобы ответить на самый простой и, казалось бы, очевидный вопрос, требуется очень большой труд.